3.4. Братоубийство в борьбе за власть. Прецеденты в славянском мире (X–XI вв.)
Наш труд окажется неполным, если мы не коснемся, хотя бы поверхностно, проблемы братоубийства в контексте исторического развития славянских государств, где отношение к этому феномену во многом сложилось под влиянием чешской агиографии, центральной темой которой являлся конфликт между сыновьями князя Братислава I — старший из них, Вацлав, был убит своим братом Болеславом. Об этом рассказывает цикл легенд, получивших распространение в X и XI вв. на западе и на востоке Европы в латинской и славянской языковой традиции.
В латинский корпус легенд входят: Crescente fide, которую часть исследователей считают древнейшим памятником цикла (970-е гг.); «Легенда Гумпольда» (нач. 980-х гг.), составленная епископом Мантуанским по распоряжению императора Оттона II; чешская «ЛегендаКристиана» (990-е гг.) и итальянская «Легенда Лаврентия» (ок. 1040 г.). К славянскому корпусу легенд относятся: «Востоковская легенда» (опубликована в 1827 г. академиком А.Х. Востоковым), которая считается древнейшей наряду с Crescente fide; «Легенда Никольского» (открыта в 1904 г. академиком Н. М. Никольским), частично сходная с Crescente fide, частично — с «Легендой Гумпольда» и датируемая концом X в. Сюда же примыкают Про ложное и Минейное жития св. Вячеслава, возникшие в средневековой Руси. В этой книге мы ограничимся рассмотрением славянских легенд.
Агиографические памятники Святовацлавского цикла предлагают различные интерпретации конфликта, возникшего в княжеском роду Пржемысловцев, неизменно рассматривая его в широком контексте противостояния христианства и язычества. Согласно латинской Crescente fide, организатором убийства Вацлава стал его брат Болеслав, тогда как по версии «Востоковской легенды» он всего лишь являлся орудием в руках представителей аристократии. «Если учесть, что Вацлав не имел потомков и Чехией после его смерти правил (до 973 г.) его убийца — Болеслав I, а затем сын убийцы — Болеслав II, то цель появления версии, отраженной в старославянском житии (и отчасти — в „Легенде Лаврентия“), станет совсем понятной. Она должна была насколько возможно смягчить обвинения основателя правящей династии в братоубийстве, возложив ответственность за происходящее на злых советников», — пишет по этому поводу Б. Н. Флоря{436}.
В первом обобщающем труде по истории раннесредневековой Чехии — «Хронике» Козьмы Пражского, составленной в первой четверти XII в., братоубийство подвергается категоричному порицанию. Хронист пишет: «О том, как Болеслав, недостойный называться братом этого мужа, обманом заманил брата своего на пир, как задумал убить его, чтобы овладеть княжеством, и каким образом ему удавалось скрывать братоубийство перед народом, но не перед богом, достаточно, как я полагаю, рассказано в житии святого мужа [Вацлава]. После короткой жизни [Вацлава] Болеслав, этот второй Каин, встав на путь преступления, добился княжения».
Показательно, что Козьма сравнивает Болеслава Жестокого — «братоубийцу, достойного проклятия», — с Каином. Иными словами, в представлении чешского хрониста он является столь же «окаянным», как и Святополк в представлении его русских собратьев по перу, — и это при том, что ни в одном из житий Вацлава история Каина и Авеля не привлекается для пояснения смысла излагаемых событий. Таким образом, подобное сопоставление является «творческой инициативой» пражского каноника.
Конечно, соблазнительно было бы предположить, что на представления Козьмы оказал влияние Борисоглебский цикл, тем более что как раз к этому времени относятся свидетельства о почитании Бориса и Глеба в Сазавском монастыре, где в 1095 г. была захоронена часть их мощей. Однако единственно приемлемым будет предположение о том, что для славянской историографии этого периода характерно соотнесение локальных явлений с их библейским «протографом», как оригинальная и в определенном смысле универсальная черта историко-культурного восприятия эпохи.
С другой стороны, Козьма сравнивает братоубийцу с наиболее отрицательными в средневековом представлении правителями Античности: «Князь Болеслав, — если, конечно, можно назвать князем того, кто был таким безбожником и мучителем, — по своей жестокости превосходил Ирода, по кровожадности — Нерона, по бесчеловечности своих преступлений — Деция, а по беспощадности — Диоклетиана, за что, как говорят, получил прозвище Болеслав Жестокий»{437}.
В этом принципиальное отличие пражского хрониста от древнерусских коллег, отождествлявших Святополка преимущественно с библейскими персонажами. Образ Болеслава Жестокого в чешской историографии сформирован из комплекса черт, как сближающих, так и разделяющих его со Святополком Окаянным. Общей, безусловно, является морально-этическая предпосылка эксцессов, происшедших в Чехии и на Руси, — внушенное дьяволом честолюбивое стремление к власти, которое приводит к братоубийству. Болеслав в итоге осознал тяжесть своего преступления и, «исповедавшись Господу Богу [в том], сколько сотворил он грехов, помолился богу и всем святым и, послав слуг, принес тело своего брата Вячеслава из города Болеслава в славный город Прагу, говоря: „Я согрешил, и мой грех и мои беззакония я зна“» — сообщает «Востоковская легенда»{438}.
Согласно утверждению Козьмы Пражского: «…тело мученика св. Вацлава вследствие ненависти завистливого брата было перенесено из града Болеслава в город Прагу. Брат [Вацлава] Болеслав вел себя со дня на день все хуже и хуже. Он не чувствовал никакого раскаяния в своем поступке. Полный гордой спеси, он не мог более сносить того, что бог за заслуги своего мученика Вацлава совершал бесчисленные чудеса над его могилой, и тайно приказал своим верным слугам перенести [тело Вацлава] в город Прагу и похоронить в церкви св. Вита; он сделал это для того, чтобы чудеса, которые совершал бог во славу своего мученика, приписывались заслугам не Вацлава, а св. Вита»{439}. Этот достаточно тенденциозный пассаж демонстрирует эволюцию представлений чешской историографии в X — начале XII в.
Характерно, что почти во всех славянских легендах Святовацлавского цикла перенесение тела Вацлава-Вячеслава в Прагу представляется как акт покаяния Болеслава, хотя Crescente Fide приписывает его почитателям Вацлава, утверждая, что его брат так и не раскаялся в своем преступлении. Козьма Пражский интерпретирует эту процедуру как целенаправленную акцию по дискредитации нового святого. Эта точка зрения сближает его с составителем «Легенды Никольского», где говорится, что Болеслав «устрашился не божьего страха, а стыдясь людей», тайно приказал священникам перезахоронить прах брата{440}. Противоречия памятников Святовацлавского цикла в интерпретации этих событий настолько велики, что было предложено выделить в чешской историографии X–XI вв. «княжескую» и «церковную» версии.
Характеристика Болеслава в «Чешской хронике» является весьма противоречивой. Козьма Пражский сообщает, что «князь Болеслав, сознавая содеянное им преступление, боясь мучений в тартаре и постоянно думая над тем, как ему умилостивить бога», посвятил служению церкви своего сына Страхкваса{441}. Согласно гипотезе Б. Н. Флори, противоречие возникло потому, что Козьма в данном случае обратился к «княжеской» традиции. «В Хронике Козьмы, несмотря на приведенный выше эпизод, образ Болеслава, в целом, выдержан в последовательно отрицательных тонах». Более того, исследователь полагает, что хронист полемизировал с «княжеской» версией событий{442}. С другой стороны, противоречие пражского хрониста согласуется с агиографической традицией Святовацлавского цикла, за исключением «Легенды Никольского», где создан демонический образ Болеслава, одержимого бесами, сближающий его с летописным образом Святополка{443}.
Прямая параллель между Болеславом и Святополком была проведена в «Минейной редакции Жития Вячеслава»: «В то же время дьявол, который издавна ненавидел человеческий род, посеял лукавую мысль в сердце Болеслава и настроил его против брата, так же как и окаянного Святополка, который, задумав злое против своих братьев в своем сердце, перебил своих братьев и один овладел властью в Русской земле, не зная об отомщении божьем, так как слуги божии не зря носят меч, но на погибель нечестивым»{444}.
Отличие, однако, состоит в том, что в Святовацлавской агиографической традиции осознание Болеславом совершённого преступления ведет к его искуплению, и, таким образом, исключается мотив божественного возмездия или мести. В памятниках Борисоглебского цикла, особенно в «Анонимном сказании», упорствующий в своей гордости Святополк, напротив, усугубляет убийство Бориса убийством Глеба и Святослава, что делает необходимым их отмщение. Логично будет предложить объяснение этому феномену, исходя из политических условий формирования культов: если в Чехии власть осталась в руках прямых потомков Болеслава Жестокого, то на Руси в результате междукняжеской войны 1015–1019 гг. власть перешла от старшей ветви Святославичей к младшей, что и потребовало привлечения дополнительных аргументов для его объяснения.
Интересно, что во II книге своей «Хроники» о «безбожном Болеславе», убившем «своего брата Венцислава, князя Чехии, верного Богу и королю», упоминает и Титмар Мерзебургский{445}. Но, кроме упомянутого замечания, епископ (как, впрочем, и его предшественник, саксонский хронист Видукинд) не сделал никаких заключений, вероятно, считая его вполне естественным для «неправедного», «безбожного», правителя. Индифферентность имперской историографии X–XI вв. к феномену братоубийства можно объяснить лишь исходя из того обстоятельства, что в политической истории германского королевства, наполненной междоусобными войнами, он не имел прецедентов.
Разумеется, противоборство между сыновьями Братислава I было для рода Пржемысловичей отнюдь не единственным. По свидетельству Титмара, внук Болеслава Жестокого Болеслав Рыжий (999–1003) «оскопил брата Яромира и пытался удушить в бане младшего Ульриха [Ольдржиха], после чего изгнал их с матерью из отечества». Хронист мотивировал его поступок тем, что «власть соправителей и наследников всегда вызывает страх». Если верить дальнейшему повествованию: «Правя один, как достойный кары василиск, он [Болеслав] стал сверх меры притеснять народ. Тот, не имея возможности долее терпеть тяжесть подобного преступления, тайно призвал из Польши Владивоя, чье имя переводится как „власть войска“, ядовитого аспида, обходившегося со своими, невзирая на законы, и, низложив того василиска, то есть Болеслава, поставил его на место последнего, единодушно избрав по причине родственных связей и благочестия». Об этом благочестивом правителе мерзербургский епископ рассказывает «одну невероятную вещь, которой не следует подражать никому из христиан, а именно: он и часу не мог провести без выпивки», которая ярко демонстрирует его политическую тенденциозность.
Союзником Болеслава Рыжего в борьбе за власть стал его двоюродный брат, польский князь Болеслав Храбрый, которому, по словам Титмара, его чешский кузен был равен в преступлениях, но неравен в талантах{446}. Болеслав Храбрый вернул родственнику власть в Праге, однако уже через несколько месяцев вероломно захватил его в ходе визита в Краков. «Тотчас, во время трапезы, были нарушены и мир, и доверие, и закон гостеприимства: князь Болеслав был схвачен и ослеплен; людей, сопровождавших его, посадили в темницу», — рассказывает Козьма Пражский{447}. После этого почти все чешское княжество было оккупировано Польшей, однако и после реставрации Пржемысловичей в 1004 г. междоусобия не прекратились: в борьбе за власть князь Яромир был ослеплен младшим братом Ольдржихом. Аналогичный инцидент с Васильком Ростиславичем имел место и на Руси. Таким образом, можно утверждать, что в Чехии X — начала XI в., а на Руси в течение XI в. произошла определенная «гуманизация» методов междукняжеской борьбы — от братоубийства к ослеплению.
* * *
Феномен братоубийства в славянском мире не ограничивался одной только Чехией. В этом отношении весьма колоритный пример представляет история Балканского региона, где в 1014 г. (за несколько месяцев до аналогичных событий на Руси!) в условиях войны между Болгарией и Византией имел место захват власти с помощью братоубийства. Как сообщает южнославянская «Летопись попа Дуклянина», относящаяся ко второй половине XII в., после смерти болгарского царя Самуила (976–1014) царство наследовал его сын Радомир: «От природы он был сильный и храбрый, и учинял многочисленные войны с греками во времена греческого царя Василия и занял всю землю до Константинополя (Царьграда). Но царь Василий, опасаясь, как бы не потерять царство, послал тайно послов к Владиславу, двоюродному брату Радомира, говоря: „Почему не отомстишь кровь отца своего? Возьми от меня золота и серебра, сколько хочешь, и будь с нами в мире, да и возьми королевство Самуила, который убил отца твоего и брата своего. И, если сможешь, убей его сына Радомира, который теперь правит“. Когда это выслушал Владислав, согласился и один раз, когда Радомир был на охоте и он сам с ним ехал верхом, ударил его и убил. И так умер Радомир, и после него правил Владислав, который его убил».
Следующей жертвой Владислава стал дуклянский князь Владимир, женатый на его двоюродной сестре Косаре, дочери царя Самуила. «Взяв царство, он послал к королю Владимиру послов, чтобы прибыл к нему — продолжает хронист. Когда это услышала королева Косара, сдерживала его говоря: „Мой господин, не иди, чтобы тебе — пусть тебя это минует! — не случилось, как моему брату, но пусти меня, пусть я пойду и пусть увижу и услышу, что там с королем. Если желает меня погубить, пусть погубит, лишь бы ты не погиб“. Итак, королева пошла с согласия своего мужа к своему двоюродному брату; он ее принял пышно, но не искренне. После отправил второй раз послов к королю, дал ему золотой крест и слово гарантии, говоря: „Почему мешкаешь прийти? Вот жена твоя у меня и ничего злого не случилось, ведь я и мои с ней достойно себя ведем. Прими присягу на крест и приходи, что бы я тебя увидел и чтобы ты потом хорошо и с дарами вернулся со своею женою на место свое“. Ему ответил король: „Знаем, что Господь наш Иисус Христос, который терпел за нас, не был распят на золотом или серебряном кресте, но на деревянном; так что, если твоя клятва искренняя и твои слова истинны, пошли мне духовными людьми деревянный крест, тогда я верой и силой Господа нашего Иисуса Христа приду, возлагая надежду на животворящий крест и драгоценное древо“. Тогда он позвал двух епископов и одного пустынника, лукавя перед ними злобно свою искренность, дал им деревянный крест и послал их к королю. Эти пришли и поздравили короля, заверив в присяге, вручили крест. Король взял крест, низко до земли поклонился, поцеловал его и сунул за пазуху; и взяв несколько человек, пошёл к царю.
Тем временем царь приказал, чтобы ему на дороге поставили засады, когда он будет проходить, чтобы напали с противоположной стороны и убили его. Но всемогущий Бог, что берег своего слугу с детства, не хотел дремать над людскими делами. Так что послал своих ангелов, чтобы защищали его. И когда проходил околицей, где были засады, увидели разбойники, что короля провожают воины, которые имеют какие-то крылья, а в руках несут победоносные стяги: как узнали, что это ангелы божьи, перепугались и убежали каждый в свою сторону. Король же прибыл к царскому двору, в местности, что зовется Преспа, и, только вошел, начал по своему обычаю молиться Богу небесному. Когда царь узнал, что король прибыл, охватил его великий гнев. Он ведь в своем сердце помышлял, что будет в дороге скорее убит, чем дойдет к нему, чтобы не казалось, что он соучастник в его погибели или что ее одобряет, ведь присяга была, и дал в руки епископов и пустынника крест; ради того поставил на него засаду на дороге. Но, когда уже увидел, что его темное дело вышло на дневной свет, когда сидел за обедом, послал палачей, чтобы ему отрубили голову. Пока король молился, воины окружили его. Когда же король увидел это, позвал епископов и пустынника, которые там были, и говорит: „Что это господа мои? Что вы сделали? Почему вы меня так обманули? Почему умираю без вины, веря вашим словам и уверениям!“ Они же от стыда не отважились посмотреть ему в лицо. Тогда король помолился и исповедовался, принял тело и кровь Господни и, держа в руке тот крест, который получил от царя, сказал: „Молитесь за меня, господа мои, и этот честный крест пусть будет вместе с вами свидетелем в день Господень, что умираю невинным“. После этого поцеловал крест, попрощался в мире с епископами, и когда все плакали, вышел из церкви и воины убили его прямо перед церковными дверьми; отрублено ему голову 22-го мая. Епископы же взяли его тело в ту самую церковь и похоронили с гимнами и славословиями».
Нетрудно заметить, что репрезентация болгарских событий 1014 г. в «Летописи попа Дуклянина» аналогична описанию чешских событий 935 г. в Святовацлавском цикле и русских событий 1015 г. — в Борисоглебском. При этом «этикет поведения» Владислава в большей степени соответствует «этикету поведения» Святополка, чем Болеслава Жестокого, а «этикет поведения» Владимира — «этикету поведения» св. Вацлава-Вячеслава и св. Бориса.
По словам летописца: «Чтобы Господь Бог открыл заслуги блаженного мученика Владимира, многие люди, мучимые разными болезнями, выздоравливали, когда входили в церковь и молились над его гробом. Ночью же все видели там божественный свет и казалось, что горит множество свечей. Жена же блаженного Владимира много дней плакала так горько, что этого нельзя выразить. Видя чудесные дела, что их Бог совершил, царь покаялся, очень устрашился и разрешил своей двоюродной сестре взять тело его и достойно похоронить, где только захочет. Наконец она забрала его тело и отнесла в местность, именуемую Крайна, где был его двор, и похоронила его в церкви святой Марии».
Нетрудно заметить, что репрезентация болгарских событий 1014 г. в «Летописи попа Дуклянина» аналогична описанию чешских событий 935 г. в Святовацлавском цикле и русских событий 1015 г. — в Борисоглебском. При этом «этикет поведения» Владислава в большей степени соответствует «этикету поведения» Святополка, чем Болеслава Жестокого, а «этикет поведения» Владимира — «этикету поведения» св. Вацлава-Вячеслава и св. Бориса. Как отмечают исследователи: «Жизнеописание Владимира по жанру и стилю стоит в Летописи особняком, представляет собой целостное законченное произведение и имеет схожие стилистические черты с агиографическими текстами более раннего, чем сама Летопись, времени». Предполагается, что первоначальная его редакция была составлена в княжение сербского правителя Стефана Воислава (1034–1042).
Агиографическая стилизация затронула не только описание гибели Владимира Дуклянского, но и описание гибели его убийцы. «В то время когда переносили тело блаженного Владимира из Преспы в Крайну, царь Владислав собрал войско и прибыл, чтобы занять землю блаженного Владимира и город Диррахий, как это ему обещал царь Василий за убийство, которое он совершил. Когда в один день он ужинал и отдыхал возле Диррахия, неожиданно явился ему вооруженный воин в образе святого Владимира. Напуганный, он начал кричать во весь голос: „Быстрее сюда, мои воины, быстрее и защитите меня, потому что Владимир хочет убить меня“. И сказав это, встал с места, где сидел, чтобы убегать. Но ангел сразу его ударил и он свалился на землю и умер телом и душой. Тогда князь и его воины и весь народ, пораженные великим страхом и боязнью, разжегши огонь в лагере, поубегали той же ночью в разные стороны. И так случилось то, что отвратительнейший убийца, который, за обедом сидя, велел отрубить голову Владимиру и сделал его мучеником, сам был убит во время ужина, чтобы стать ангелом сатаны»{448}.
По мнению О. А. Акимовой: «Жизнеописание Владимира построено на антитезе его святости коварству болгарского царя Иоанна Владислава, действовавшего по указу византийского императора и православных священников, соответственно, на антитезе Западной церкви — Восточной. Владислав именуется „слугой сатаны“, „последним убийцей“; в образе же Владимира явственны аллюзии на Христа». Помимо «Дуклянской хроники» об этих же событиях с некоторыми модификациями сообщает и византийский хронист Иоанн Скилица, называющий соучастником Владислава митрополита Охридского{449}. Митрополитом (точнее, патриархом Охриды) в рассматриваемый период был Иоанн I. Не исключено, что с его именем может быть связан один из парадоксов истории, так как, согласно гипотезе М. Д. Присёлкова, этот церковный иерарх после византийской оккупации Болгарии в 1018 г. отправился на Русь, где в качестве киевского митрополита стал… организатором прославления убитых при сходных обстоятельствах Бориса и Глеба{450}.
Исходя из этой гипотезы, М. Д. Присёлков считал, что предполагаемый наследник Владимира Борис стремился к продолжению проболгарской церковной политики отца, якобы принявшего христианство не от византийских, а от болгарских священников, в то время как Святополк через своего польского тестя Болеслава I склонялся к сближению с Римом. По его мнению, этим «нужно объяснить ту ужасную характеристику, которую он получил в летописи и агиологической литературе, и тот наивно-печальный конец его жизни, который рисует ненавидящая его за это западное увлечение гречествующая рука монаха-летописца»{451}.
Конечно, это всего лишь версия, основанная не столько на историческом, сколько на историографическом факте, к тому же далеко не бесспорном{452}, которая тем не менее может рассматриваться как иллюстрация того, что формирование культа правителя-мученика во многом зависело от политической конъюнктуры, существовавшей в каждом отдельно взятом регионе; в зависимости от нее находилось формирование моральных, этических, религиозных и, как следствие, исторических воззрений, которые определяли само отношение общества, точнее, образованной его части, так называемых средневековых интеллектуалов, к восприятию феномена братоубийства в борьбе за власть.
В культурно-исторической традиции славянского мира, будь то Slavia Ortohdoxa или Slavia Latina, отношение к этому феномену было определенно негативным; причем при движении с запада на восток по карте Европы степень негативности последовательно возрастала, найдя крайние свои формы в агиографии Древней Руси, максимально приближенной к библейской истории о Каине и Авеле, что делает ее уникальной даже для славянской культуры, где, как мы показали, существовали общие описательные стереотипы, в соответствии с которыми создавался «этикет поведения» действовавших лиц. Разумеется, эта агиографическая модель кардинальным образом отличалась от той, которая существовала в скандинавской традиции, сформировавшейся под влиянием фольклорно-эпических, а не религиозных стереотипов. Однако детальное выявление их различий — это уже задача литературоведения. Поэтому, завершая эту книгу, мы отказались от написания «Заключения», учитывая тот факт, что проведенное нами сопоставление древнерусской и европейской литературной традиции, несмотря на кажующуюся репрезентативность, отнюдь не является исчерпывающим и еще не раз потребует обращения к данной теме.
<< Назад Вперёд>>
Просмотров: 3853